№ 10 (76). 27 НОЯБРЯ 2001 года

ГЛАВНАЯ • АРХИВ • ПОЧТА • НАШИ АВТОРЫ • ПЕРЕВОДЧИК • ПОГОДА • ЮМОР • ПОИСК

ЧТО ПРЕДЛАГАЕТ БИС?

Декабрь 86-го: кто был кто?

   Пришло время оценки декабрьских событий 1986 года.

КазААГ

    Накануне 15-летия декабрьских событий предлагаем читателям БМ отрывок из книги Заманбека НУРКАДИЛОВА «Не только о себе», в котором рассказывается об этих днях.
     В республике проходила в это время отчетно-выборная кампания. На Алма-Атинской областной партконференции первым секретарем вновь был избран Мендыбаев, незадолго до этого сменивший Аухадиева.
     Я грешил частенько на рассудительного Аухадиева, но теперь искренне жалел об этом. Заставил сожалеть о прошлом его преемник. По отзывам непосредственно работавших с Мендыбаевым, он был невообразимым фарисеем, особо не отличался проблесками ума и вообще представлял собой сумасбродного человека. Помножьте все это на его везде- суйство, стукачество, чрезмерную мстительность - и получите примерный портрет Мендыбаева (в последующем второго секретаря ЦК Компартии Казахстана - ред.).
     С ним постоянно надо было держать ухо востро, отвечать ему взвешенно, желательно при свидетелях. Любое в ту или иную сторону отклонение этот человек без чувства юмора истолковывал так, как ему было выгодно, и тут же мог преподнести наверху в перевранном до не узнавания виде. Да еще с комментариями. Мерзость, которую свет не видел.
В начале года состоялся съезд Компартии Казахстана. Откровенных поползновений от Ауельбекова Кунаев, пожалуй, особо не ожидал. Чутье и интуиция старого коммунистического вожака на сей раз подвели Димаша Ахмедовича. Он подозревал больше всего в тайных притязаниях на власть Закаша Камалиденова, работавшего председателем КГБ.
     Выступление Ауельбекова ошеломило всех собравшихся во Дворце Ленина. Ошеломило не смелостью суждений. Все, кто знал Еркина Нуржановича, неплохо представляли себе, когда и почему он может внезапно осмелеть. Они-то и раскусили его, догадались, что кто-то что-то пообещал ему, или он сам неправильно оценил ситуацию, вернее, свои шансы стать первым секретарем ЦК.
     Камалиденов на съезде не выступал. Чекист действовал из подполья. Видимо, ждал своего часа.
     За всем происходящим на этом съезде внимательно наблюдал завсектором отдела оргпартработы ЦК КПСС Мищенко. Ну и пакостный был тип. Ему-то и надлежало доложить подробно в Москве о том, что произошло на съезде, на кого Старая площадь могла положиться в предстоящей чистке кадров по Казахстану. Что чистки, причем огромной, было не избежать, сомнений не было ни у кого. Тем более, что сама парторганизация республики перед гостем из Москвы продемонстрировала полнейший разброд, раскол на соперничавшие за власть группировки. Система “разделяй и властвуй” начала действовать.
     На XXVII съезде КПСС, к немалому удивлению наблюдателей, Кунаев вновь был избран членом Политбюро. Что это значило? Ведь после съезда Компартии Казахстана ни о каком былом формальном единстве коммунистов республики речь идти не могла. Нельзя было также оставление на месте Кунаева интерпретировать как выдачу на руки Димашу Ахмедовичу карт-бланша для удаления из руководства Н. Назарбаева и Ауельбекова. В чем же дело? Неужто Москва решила еще поиграть в неопределенность как с самим стариком, так и с высунувшимися на съезде самовыдвиженцами? Сам черт ногу сломит. Сие останется вечной тайной.
     Чистка по стране была в самом разгаре. Чуть ли не через день - пленумы обкомов по оргвопросу. Инфаркты, инсульты, самоубийства. Да что это за революционная перестройка такая, когда бывших номенклатурщиков чуть ли не в дегте и перьях вываливают? 37-ой год наступил, что ли?
     Народу, однако, нравилось, как гоняют по кругу бывших. С самого раннего утра у газетных киосков занимали очередь пикейные жилеты и сладострастно костерившие комбаев, комханов и прочих “ненавистных” начальников. Вековая традиция вступила в новую фазу.
     В Казахстане устали ждать, когда дойдет очередь до Динмухамеда Ахмедовича. Три или четыре года назад казахстанец, произносивший с гордостью: “А наш Кунаев-то молодцом...”, - сегодня готов был броситься, как кагэбешник, допрашивать с пристрастием стареющего руководителя республики, словно врага народа. Сегодня он не помнил ничего доброго за Димашем Ахмедовичем. У нас всегда с памятью что-то происходит. Сегодня он же выколупывал из-под ногтей скопившуюся грязь, и, усмехаясь, со злорадством говорил: «Отольются кошке мышкины слезы. Погоди Кунаев, погоди”. “Эй, люди!, - хотелось кричать,— Допустим, вы не желаете помнить добро. Но кому и чего плохого сделал Кунаев? Опомнитесь”. Нет, атака среди своих все усиливалась.
      Горбачев разрешил народу вкусить сладкого яда мщения. И народ мстил торжествующе за свои вековечные послушание, унижения, с которыми он покорно переносил оскорбления домоуправа или хамство продавца дефицитом. А при чем здесь Кунаев? Вопросов таких никто не задавал и не вникал в суть.
      Сам же Михаил Сергеевич представлял для меня сплошную загадку. То он проявлялся в облике рубящего с плеча Хрущева, то представлялся цивилизованным, что немного портила его привычка гэкать, политическим деятелем на встрече с американскими конгрессменами, то оборачивался жестким хозяином андроповского склада. И всегда меня сбивал с толку его прямой взгляд немигающих через стекло холодноватых глаз.
      Чего же он хочет? Есть ли у него припасенная задолго до прихода к власти сверхидея? Кажется, ничего у него нет. Опять, как и Хрущев 30 лет назад, объявил о приоритетном развитии машиностроения. Уж сколько наклепали станков, а ему все мало. Небось, думает, новые лучше будут работать? Но надо же придумывать что-то, раз ты начальник.
      Что он подыгрывает шовинистам - стало понятно после решения Политбюро о прекращении проектных работ по переброске части стока сибирских рек в Среднюю Азию и Казахстан.
     Кунаева прорабатывали в прессе основательно и всерьез. Эксперимент в Акчи, вытащенная откуда-то надуманная история с одним из вузов Семипалатинска — неполный счет прегрешений, предъявлявшихся руководству Казахстана. А еще кто-то на всю страну вопрошал о том, куда подевались миллиарды, отпущенные на мелиорацию? Ком обвинений нарастал. Оставалось только его немного подтолкнуть, чтобы он полетел с высокой горы, увлекая за собой виновных в упадке экономики республики.
     В декабре 86-го я взял отпуск на две недели. Отдыхать поехал в санаторий “Алма-Ата”. В понедельник 15 декабря меня разыскал по телефону инструктор ЦК. Сообщил: на утро следующего дня -16-го - назначен Пленум ЦК. Оргвопрос. Та-ак. Все ясно. Но почему же провожать на пенсию человека надо непременно под новый год? Куда торопиться? Испортить настроение человеку под праздник мы умеем. Но тут вдруг догадалс, почему Москва заторопилась со снятием Кунаева. Ведь меньше, чем через месяц, Димашу Ахмедовичу исполнялось 75 лет. И пребудь он в первых секретарях до своего юбилея, его обязательно полагалось бы поздравить и наградить каким-нибудь орденом. Неважно, каким. Теперь это не имело значения. Но орден он должен был получить. Такова традиция. А этого Москве делать, видимо, не хотелось. Вот и порешили испортить праздник, да заодно и юбилей.
     В президиум зала заседаний ЦК они вошли по очереди. Впереди маленького роста Разумовский, случайный человек, втершийся в секретари ЦК, вторым - высокий Кунаев, замыкал троицу грузноватый, с лицом городничего из пьесы “Ревизор”, преемник Димаша Ахмедовича. Кадровый секретарь ЦК КПСС Разумовский провел Пленум за 18 минут и сказал: мол, товарищ Кунаев подал заявление об уходе на пенсию. Просьба уважена. За ним остаются служебная машина, прислуга, повар, санаторное обслуживание. И все. О чем ты говоришь, кадрово-казенная, черствая душа? Причем тут машина, повар? К чертям все это! Найди для аксакала добрые слова, пусть смахнут платком слезу на прощание благодарные его воспитанники, питомцы. Пусть в этом зале хоть на минутку поселится обычная житейская грусть. Э-эх. Хоть кол на голове теши. Городничий Колбин кратко поблагодарил за доверие. Разумовский объявил Пленум законченным.
     По дороге в санаторий настроение у меня было... Ну, сами понимаете. Остановил шофера.
     — У тебя с собой водка есть?
     — Есть.
     —Давай. Стакан где?
     Водитель вытаращил глаза.
     —Прямо здесь?
     Я взорвался.
     —Да, прямо здесь! Что ты на меня уставился?
     Впервые я себе позволил нахамить доброму своему водителю.
     — Извини, друг. Понимаешь, мы только что все предали, бросили на произвол судьбы великого человека. Пойми и прости за мою грубость.
     Вечером в одной палате с первым секретарем Семипалатинского обкома Сагидуллой Кубашевым мы молча переживали происшедшее на Пленуме. Хотелось надолго заснуть и проснуться с ощущением, что ничего не было, ничего не произошло. Всю ночь глаз не мог сомкнуть.
     Следующим днем - 17-го, в восемь вечера мне позвонил первый секретарь горкома Шулико. Надо, говорит сбивчиво и торопливо, чтобы я приехал в город на свое рабочее место.
     Спрашиваю: “В чем дело? Я в отпуске”.
     Шулико размеренно говорит.
     —Приезжайте срочно, нужно.
     Я уже выхожу из себя.
     — Вы дадите мне отдохнуть или нет? Повторяю, я в отпуске.
     Первый секретарь не унимается.
     —Приезжайте. Распоряжение Мендыбаева.
     Я на дыбы.
     — Передайте этому прохиндею, чтобы он шел (поняли, наверное, куда), не оглядываясь, куда подальше.
     Шулико вновь перезвонил. Все то же: приезжайте, и побыстрей. Я перестал поднимать трубку.
     Минут через сорок в дверь моей палаты постучали. На пороге стоял заворг ЦК Султанов.
     — Что случилось, Куаныш Султанович? По телефону все звонит Шулико, не дает покоя. Теперь ты вот приехал. (Он меня моложе на 2 года).
     — Беда в городе. С утра бузит молодежь. Сейчас их несколько тысяч, собрались на Новой площади и дружно скандируют.
     — По какому поводу?
     — Требуют отменить решения вчерашнего Пленума.
     Я тихо присвистнул. Внутри заметно похолодело. Да-а.
     —А что Колбин, Мирошхин, другие?
     Куаныш Султанович провел ладонью по волосам, вздохнул.
     — Что они? Площадь оцеплена милицией, спецбатом, пожарными.
     — И сколько их?
     — Точно не знаю. Разные цифры. Кто докладывает - десять тысяч, кто - шесть-восемь. Может, и больше. Не знаю, одевайся и пошли.
     — Плохо дело. Ребятишкам несдобровать. Что от меня требуется?
     — От тебя требуется, чтобы все службы города в условиях сегодняшней чрезвычайщины работали так, как они до этого и работали. Миллион населения, все - таки.
     — Ну что ж, раз так — поехали.
     ...Ехали мы в горисполком мимо площади. Бросались в глаза перевернутые бетонные урны, клочья разносимых по ветру газет, обилие прочего мусора. А в самом городе освещенные изнутри троллейбусы мирно развозили припозднившихся пассажиров. На остановках можно было видеть по двое-трое человек. Все тихо. Как будто ничего не происходит.
     Приехав в горисполком, собрал всех штатных сотрудников. Беготня, звонки. Связавшись по телефону с руководителями коммунальных служб города, снабженческих организаций, проверил их готовность к возникновению непредвиденной ситуации. Подумав немного, глубокой ночью решил проехать сам до площади. На углу улиц Сатпаева и Мира перед оцеплением, вышел из машины. Показал свое удостоверение старшему офицеру, прошел внутрь живого кольца. Крики, пение, неясный шум, дружное скандирования в темноте производили такое впечатление, будто сейчас вспыхнет свет и все разом рассмеются, и начнется карнавал, как в Рио-де-Жанейро. Со стороны внешнего кольца окружения то и дело раздавалось рычание заводимых моторов, слышны были команды, отборная матерщина.
     А во внутреннем кольце совсем еще молоденькие парнишки и девчонки, обнявшись, пели «Елимай». Как будто кого-то хороним. Я приблизился к ребятам. Из толпы отделилось трое-четверо пареньков.
     — Агай, лучше не подходите. Худо будет!
     — Я могу и не подходить. Но, дорогие мои, вы разве не видите, что против вас затевается? Поубивают ведь! Может, будем искать компромисс?
     —Никаких компромиссов! Пусть убивают! Но мы не уйдем отсюда!
     Я продолжал увещевать, в душе сознавая, что все безнадежно.
     — Если себя не жалеете, пожалейте хоть своих родителей!
     Один из отделившихся от толпы, грозно помахивая кулаком, прикончил разговор:
     — Эй, хватит вам попусту болтать! Пошел отсюда! А то...
     Над площадью летел, усиленный мегафоном, голос прокурора республики Елемисова: «Джигиттер, кыздар! Тарандар! Иначе буду вынужден принять крайние меры!»
     Какой черствый, этот прокурор. Разве так можно разговаривать с людьми? Какие меры? О чем он говорит?
     Толпа отзывалась на угрозы прокурора свистом, улюлюканьем.
     — А ну слазь, шошканын баласы (сын свиньи, иначе - поросенок).
     Уезжал с площади все по той же улице Мира. Навстречу поднимались водометные машины городской пожарки, пешим порядком и на грузовиках к площади подходило подкрепление внутренних войск. Обученные калечить и убивать, шли сейчас усмирять подростков и девчонок. И ничего нельзя было поделать. Точка возврата пройдена. Беда, страшная беда, огромное несчастье с неотвратимостью приближались. Эх, народ, кому мы доверили свою судьбу?, подумалось мне.
     Ребята сами с площади не уйдут. Как и не дадут им безнаказанными уйти. Озверевшие на морозе, науськиваемые тупорылыми офицерами солдаты ждали команды. Власть должна беспощадно покарать за дерзость «аборигенов». По другому она не может. Город уже давно погрузился в непроглядную темноту. С минуты на минуту здесь начнется... Все обречено.
     Ночью стали известны некоторые подробности учиненного властями злодеяния против детей.
     Особую жестокость проявили курсанты общевойскового училища имени Конева. Это они саперными лопатками направо и налево дубасили обезумевших от страха и бессилия юных демонстрантов. Не отставали от них и курсанты Алма-Атинского погранучилища, прибывшие на площадь с волкодавами. Той же ночью из Свердловска, Уфы, Ташкента, других городов транспортными самолетами перебросили подразделения кадровых солдат внутренних войск. Это были уже матерые мужики, специально натасканные на подавление массовых беспорядков.
     Все той же ночью состоялось собрание партхозактива города. Колбин, Мирошхин и другие члены бюро ЦК слушали выступавших вполуха. Видимо, организованное на площади побоище не позволяло им собраться с мыслями, сосредоточиться.
     Колбина наверняка беспокоило, как бы построже наказать бунтовщиков, как получше скрыть масштабы злодейств, смыть все следы кровавой расправы. Также несомненно: он был раздосадован тем, как начался второй день его генерал-губернаторства в басурманской республике. Черт побери, видимо, думал он, как же допустили прорыв демонстрантов на площадь? Решительней, смелей действовать надо было с самого начала, нужно было рассекать еще не сплотившиеся массы далеко на подступах к площади, пройтись хорошенько дубинками, и не только дубинками, по смутьянам, выдернуть из толпы зачинщиков. И все дела. Да, то, что допустили «туземцев» на площадь — плохо. Но ничего. Не все так мрачно. Также бесспорно то, что его не мучили переживания за забитых, почти что насмерть, ребятишек. И не потому, что Геннадий Васильевич бессердечный человек. А потому, как не тот уровень, чтобы можно было позволить себе чуток загрустить. Политик не должен быть излишне впечатлительным. Иначе - какой он политик?
     Колбин доложил, что разговаривал по телефону с Горбачевым. Геннадий Васильевич доверительно сообщил нам, что Михаил Сергеевич попросил, пресекая беспорядки, придерживаться норм социалистической законности, не допускать произвола. Нормы соцзаконности уже «соблюли». Пусть Москва успокоится. Собрание актива продолжалось. Желающих выступить оказалось много. Им хотелось отметиться, показать себя перед новым хозяином. Самым безобидным определением из выступлений оборотней было слово «экстремисты». А так сплошь и рядом бывших на площади молодыхлюдей называли не иначе, как «националистами», дебоширами, наркоманами и прочее.
      Наклонившийся ко мне мой заместитель прошептал на ухо: «Теперь головы полетят». Я не сразу разобрался. Чьи головы полетят? А, теперь дошло. Каждый о своем. Кто о чем. Никто и не вспомнил, не обмолвился, что солдаты сегодняшней ночью забрасывали в кузова армейских грузовиков еле живые тела наших братишек и сестренок. Нелюди. Недочеловеки. Сейчас я представляю, что же происходит в Чечне.
      А что это я так на всех разозлился? У самого-то все чисто, кошки вроде не скребут? Мысленно возникал вопрос: почему не остался среди погибающих соплеменников? Струсил, будем так говорить. Мог ли я остаться среди обреченных? В то время не мог, не от того, что я трус, у меня было так много дел в городе. Да какие же могут быть дела, когда убивают твоих детей? Это был второй внутренний голос. Дела... А сейчас среди этих говорунов, бессовестных и бессердечных, чего я молчу? Да, на площади могли и убить. Но здесь за что цепляться?
     Я себя не узнавал. Во мне происходила жестокая борьба двух начал. Ребятишки, оставленные нами умирать на мерзлом асфальте, шли отстаивать, за всех нас поруганные честь и достоинство нации. Они по чистоте юношеских сердец полагали, что когда забитой, затурканной нации потребовались наконец-то их убеждения, они сказали свое слово, их час пробил. А мы, взрослые, вроде умные, честолюбивые, беззастенчиво пользующиеся их убеждениями, ради обретения власти, постов всех рангов их предали, трусливо прикрываясь пустыми отговорками, позорно слушали оскорбления в адрес нации. Да, бывают моменты, когда дети не должны прощать своим отцам. Этот день как раз доказал столь жесткую истину.
      Подавлением беспорядков руководили из бункера под правительственной трибуной заместитель председателя союзного КГБ Бобков и замминистра внутренних дел СССР Демидов. Активничали и местные - председатель КГБ Мирошник, министр внутренних дел Князев. Все эти люди знали, что делать. Власть должна была показать народу всего Союза, чем заканчиваются подобные антикоммунистические деяния. Да так показать, чтобы на десять поколений вперед отбить охоту трепать языком или грозить пальчиком в сторону власти. Отменить решение Пленума! Ишь, чего захотели? Тоже мне, демократы нашлись. Слово-то хоть научитесь правильно выговаривать. Еле научились русскому языку, - и против русских. Крушить - и никаких разговоров.
      С утра 18-го волнения в городе продолжились. По улицам рыскали переброшенные из других городов Союза свежевыбритые и усатые мордовороты с дубинками и арматурой, и не дай Бог, если замечали на чьем-либо лице ссадину или кровоподтек, тут же нещадно и безжалостно лупили несчастного. Около семидесяти ребятишек попробовали сцепиться с курсантами у штаба Восточного пограничного округа. Взвод погранцов положил человек двадцать у крылечка штаба округа: так вам и надо. Какая тупая жестокость!
      Над Новой площадью стоял запах гари от сожженных ночью автомобилей. Подступы к ней были плотно прикрыты. Отдельные группки ребят пытались прорваться сюда. Если вчера оцепление растерялось и дрогнуло под натиском толпы, то сегодня солдатики прекрасно знали, как действовать. Они не суетились, били прицельно, с оттяжкой. С окровавленными головами, подгибающимися коленками, ребятишки оттаскивались в ППМы, машины «Скорой помощи». Девушек, говорят, часами заставляли сидеть на холодном асфальте, чтобы они не рожали потомков.
     Всенародная тихая скорбь поплыла по Казахстану. Не оплаканные, полумертвые тела братишек и сестренок не давали покоя моей душе. Неизбывная боль сердца породила ощущение, что все мы остались в одиночестве, предоставленными самим себе в неутешном несчастье. В эти дни наши страдания многократно умножились от непонимания, даже злорадства тупорылых радетелей законности и порядка.
     Но в эти дни казахи, наконец, опомнились, они мигом дозрели до понимания, за кого их держала все эти годы Москва. Обновленная мучениями в эти декабрьские дни, пролитая кровь напомнила нам, что мы все-таки казахи, что за нами стоят духи великих, не преклонивших свои головы, в жесточайших битвах погибших за свободу, предков. Мы узнали наконец и то, что за нас никто не совершит работу по освобождению наших душ от страха, коленопреклонства перед произволом сатанинского отродья.
     Я помню предновогоднюю встречу Колбина с писателями. Помню наполненные слезами глаза Абиша Кекилбаева. Как помню выступление Джубана Мулдагалиева, сказавшего, что ему «жаль, что он дожил до этих дней». Не забуду и покойного Сейдахмета Бердикулова, посмевшего перечить Соломенцеву, договорившемуся до детсадовского национализма. Хочется вспомнить еще других. Но... Примеров — кот наплакал. Тогда мы были другими. Другими ли?
     С тех дней у меня еще больше окрепло убеждение, в том что сами по себе мы никому не нужны. Мы будем нужны только сильными, умными, уверенными в себе. И еще. Несмотря на перенесенное потрясение, мы должны сохранить за собой нашу природную широту сердец и благородство убеждений.
     Как мы все и предполагали, вину за бунт молодежи Колбин попытался возложить на Кунаева. Травля Димаша Ахмедовича — одна из позорнейших и печальнейших страниц новейшей истории Казахстана. Я не печать имею в виду. Что с нее взять? Какой с нее спрос? Газетчикам приказали — они и написали. Работа такая-вторая древнейшая профессия. Я имею в виду бывших соратников Кунаева. Тех, кого он приблизил к себе, по-отечески взрастил. Как оказалось, на склоне лет, к досаде великой своей.
      Я все думаю и до сих пор не могу уразуметь, что же дало силы Димекену после всего этого выстоять, не впасть в паническое отчаяние, не затребовать для себя жалости? Далеко не каждый может выдержать удары столь сокрушительные, что выпали на его долю. И не просто выдержать, но и остаться непреклонными при своих убеждениях. Величие его духа, думаю, сегодня понятно всем.
     Его морально били, причем страшно били, а он ездил по инстанциям, просил освободить из-под стражи своих помощников - Бекежанова и Статенина. Над ним измывались, а он продолжал стоять на своем, доказывая свою и их невиновность.
     Их всех предавали питомцы, воспитанники, что в, действительности, страшно и непонятно, а они ни одним дурным словом не отозвались о хулителях. Я имею в виду, в первую очередь, Димаша Ахмедовича.
     Рядом с ним была жена Зухра Шариповна. Он всю жизнь боготворил ее. Ей было невыносимо тягостно лицезреть страдания любимого человека. Она пыталась взять на себя всю его боль. Но взять до конца на себя боль другого, пусть и горячо любимого человека, невозможно. Простые слова «не падай духом» - сказать просто. А вот как сделать так, чтобы не пасть духом? Не пасть духом, когда не в силах прогнать тревогу, щемящую тоску? Не пасть духом, когда глаза не воспринимают то, что происходит на экране телевизора, когда не можешь отвлечься чтением газет... А сон не идет. Глотаешь успокоительные таблетки, лишь только усиливается беспокойство. В таких случаях найти нужное лекарство невозможно, да и нет такого лекарства.
     Не знаю, так это или нет, но, по-моему, стойкость Кунаеву придала непрекращающаяся кампания лжи, издевательств над ним. К ударам судьбы и подлецов он начал привыкать. Хотя к этому привыкнуть невозможно. И понемногу начал учиться защищаться в одиночестве. В раздумьях и анализах о прошедшем.
      Праздные злопыхатели или незаслуженно обиженные им в прошлом люди не переставали удивляться Димашу Ахмедовичу. Как он еще жив до сих пор? Почему не застрелился, на худой конец? Нет, он не иссох от тоски, не застрелился.
      Он вышел из жесточайшего испытания с непоклонной головой, с еще большим убеждением в правоте свершенных дел. В чистоте помыслов, двигавших им в прежние времена. Он твердо знал, что прожил жизнь достойно, использовал дарование, которым сподобил его Создатель и которое он не растратил впустую, по мелочам.
      Каждый, в конечном итоге, получает по заслугам. Кто при жизни, кто посмертно. И пасынки, и баловни судьбы. Все, все - без исключения. И это не главное, когда получать. Главное в том, каковы твои заслуги. Заслуги по доблести духа и благородства - или заслуги за ложь и предательство. Создатель и народ все равно оценят каждого по заслугам.

В НАЧАЛО | ЧТО ПРЕДЛАГАЕТ БИС?